Война

С иными мирами связывая,
глядят глазами отцов
дети –
широкоглазые
перископы мертвецов.

А. Вознесенский

МАРУХСКИЙ ПЕРЕВАЛ

(Реквием)
Шел человек искать свои стада
К вершинам тем,
Где вечен холод льда.
Шел в горы человек
за барантой
весеннею
оттаявшей тропой.
Шел человек,
теряясь в синеве.
Сияло небо ясное над ним,
папаха на лобастой голове
курчавилась каракулем седым.
Шел человек,
снегам и солнцу рад...
И вдруг он стал,
попятился назад.
Там, где карниз
над бездной ледяной
высокими сугробами зажат,
застыл навеки,
обретя покой,
с бессмертьем
породнившийся
солдат.
Застыл таким,
как в тот
последний миг,
в движенье весь,
в стремительном броске.
Как страшное видение,
возник,
как монумент,
отлитый в леднике.
Да, это он,
тот доблестный солдат,
что спас планету
двадцать лет назад.
Во всех концах Вселенной
он стоит,
отлитый в бронзу, врезанный в гранит.
А здесь он вмерз
в марухский вечный лед
и словно в наступление зовет.
Плечо приподнято,
напряжена рука,
и смотрит дуло автомата вдаль.
В глазах —
не безнадежность,
не тоска,
в глазах его —
не смертная печаль.
В них - ледяная ненависть к врагу,
желанье встать
и в бой идти опять...
Как я об этом рассказать смогу?
Но я об этом должен рассказать.
Железа стойкость славится давно,
железу —
натиск выдержать дано,
но и железу надо
с этих дней
учиться не сгибаться
у людей...
Святое пламя вечного огня
сюда
сквозь годы
привело меня,
чтоб на колени стать,
чтоб волю дать
печали,
душу режущей опять,
тревоге,
что в глазах
стоит всю ночь,
гоня покой баюкающий
прочь...
Казалась неприступной высота
заснеженного
Главного хребта,
который, небо подперев плечом,
безмолвствует
в бесстрастье ледяном.
Как к этим ты вершинам ни стремись,
загадкой остается великан.
От века покорялась эта высь
тебе,
хевсур,
тебе, свободный сван.
Здесь тишина,
здесь неба глубина,
нетронутого снега пелена.
Как будто этот ласковый покой
не дался дорогою нам ценой.
Как трудно,
как тревожно мне идти
по их следам,
по горькому пути,
по гильзам тем,
что втоптаны в снега,
что вмерзли в эту землю на века.
Когда над темной пропастью метель
смертельную
заводит карусель,
мир заволакивая
мутной мглой,
не оступись у кручи ледяной...
На этих склонах и зима сама
как будто сходит
от тоски
с ума,
и в бешенстве бессмысленном своем
сжигает души голубым огнем...
Сегодня здесь бездонный небосклон.
Снегам в закатном золоте сверкать,
где каждый выступ,
каждый горный склон
защитой был
и мог могилой стать.
На миг нарушит тишину обвал,
как будто кто из пушки отстрелял.
Трещат по швам
в теснинах узких
льды,
и в горных реках —
в полный рост воды.
Меняются и краски,
и тона,
непостоянна снежная страна.
О белое беспамятство снегов!
Как будто позабыты
навсегда
слова прощальных клятв
и стон бойцов,
захороненных
в темных безднах льда.
Как будто этот белый-белый снег
не красил чистой кровью человек.
Ты,
память,
воскреси передо мной
дни подвигов
и тот неравный бой
здесь,
у Марухских голубых высот.
Где не заметен вечности полет —
солдат,
что вмерз навеки
в этот лед,
как будто по следам боев ведет.
Карабкаются через ледники
немецкие альпийские стрелки. ,
Взбираются они на турьи тропы
и слушают в горах метели шум.
Вершины Альп, вершины всей Европы
не выдержали их железный штурм.
Взбираются по скатам ледника,
и слово «форвертс» —
словно спуск курка.
Идут, как победители,
вперед,
в снегу по пояс,
сквозь знобящий лед.
Идут,
в своей уверенные силе,
в слепом зазнайстве
позабыв о том,
что разбивались все о грудь России,
как о скалистый берег волны в шторм.
Идут,
добычу разделив заранее,
поставив на кремлевский лад часы,
поверив в колдовские заклинанья
того,
кто стриг под Чаплина усы.
Идут породы чистокровной немцы,
и потому с арийской широтой
мечтают превратить они в Освенцим,
в Дахау,
в Бухенвальд
весь шар земной.
Ползут все выше бюргерские туши,
не зная, что на роковой черте
путь преградят им
люди те,
чьи души
подобны этой
гордой
высоте.
...Солдат,
что вмерз навеки
в крепкий лед,
как будто по следам боев ведет...
Здесь вздрагивали даже ледники
от грозных схваток,
от сплошных атак.
Хваленые немецкие стрелки,
зажатые в наш огненный кулак,
сдавались в плен,
летели в пропасть с круч,
обезумев,
под наши пули шли.
Клубился дым на фоне черных туч
и таял где-то в снеговой дали.
Я здесь один с утратою своею
и с памятью своей наедине.
Цветы на склонах огненно алеют,
но кажутся в накрапах крови мне.
Вот желтые,
как цвет разлуки,
сизые
и белые, как летом облака...
Посмели же назвать свои дивизии
фашисты нежным именем цветка,
который чист,
пронизан солнцем весь...
Я отыщу на склонах эдельвейс.
Наверно, тоже в эти дни страдал,
но он не может рассказать сейчас
о доблестных делах твоих, Кавказ.
А тот, о ком мы говорим: он жил,
один атаки немцев отразил,
один
сразился с ротой егерей,—
живет сегодня в памяти друзей.
Хожу у этих солнечных долин,
смотрю на пики ледяных вершин
и думаю:
от имени живых
я должен реквием сложить о них.
Святое пламя вечного огня
сюда сквозь годы привело меня,
чтоб видеть мирного селенья дым,
встречать в горах альпийскую весну.
Предаться размышлениям своим,
постичь людского горя глубину.
Грань ледников, их белая черта
в далеких растворилась миражах...
Они, как чистота, как прямота,
как высота всех устремлений наших.
Хожу у этих рек, у этих скал,
у этих перевалов ледяных.
Я чище стал, я сам сильнее стал,
и днем, и ночью думая о них.
Марухский перевал,
Марухский перевал!
Природой создан ты, как пьедестал
для тех,
кто здесь в неравной схватке пал,
но землю дорогую отстоял.
Восходят над тобою облака,
и у подножия шумит река.
Но славу тех,
кто разгромил врага,
перечеркнуть
не смогут
и века.

А. ГАРНАКЕРЬЯН

Солдатский медальон

Солдатский смертный медальон.
Случайно найденный на пашне...
Еще одно из тьмы имен.
Которым имя — легион —
В том пекле без вести пропавших!

Кого корить, кого винить,
Что вплоть до нынешнего часа
Судьбы обугленную нить
Хранила черная пластмасса!

До сей поры она ждала,
В безвестности устав томиться.
И вот — переломилась мгла,
И мне дыханье обожгла
Его дыхания частица!

Но как — по сути — он жесток.
Пред боем выданный поштучно,
Втугую скрученный квиток.
Заполненный собственноручно!

Здесь и подробный адрес есть,
И группа крови по Янскому.
Теперь на черных крыльях весть
К родимому помчится дому.

Рыдай и радуйся, вдова
В затерянной российской веси.
Ты, если — дай-то Бог! — жива.
Получишь пенсию в собесе.

Твой муж на совесть воевал.
И боль безвестности не давит:
Погиб, как все, а не пропал.
За Родину не пропадают.

А. Гребнев

***

Письма...
Фотографии в альбоме.
Смотрят парни матерям в глаза.
Матери их мертвыми не помнят —
Оттого и верят в чудеса.
Все они их видят молодыми,
Сильными,
Как двадцать лет назад...
А в округе на родное имя
Столько откликается ребят...
Разных —
Незнакомых и знакомых,
Никогда не знавшихся с войной,
Ждут их тезок матери домой
И глядят на карточки в альбомах.
Парни там —
Смешливы и красивы,
Где им было знать, что скоро в бой.
В двадцать лет они спасли Россию!
Ну, а что свершили мы с тобой?
1958

А. Дементьев