Перед мамой сижу.

Прорываюсь сквозь дождь
и рыданье …
В больничной палате
перед мамой сижу.
Мне одиннадцать лет.
Я в заштопанном
чистеньком платье.
Страшно хочется есть
Дома нет никого
кроме нас,
двух сестрёнок,
Значит, надо думать
о жизни самим.
… А пока
мать в невидимых
миру страданьях
и с легкой лаской
мне ссыпает в подол
угощенье –
дары заводских
прихожан: «Ешь …
А это – с собой.
Брось в портфель.
Не спеши. Молодец.
Ради бога, учись …
Трудно вам без меня –
да уж вы потерпите,
да смотрите там –
не замерзайте
да не угорите.
Печь топите с умом,
неплотно трубу
закрывайте,
если что – пусть
соседи помогут.
Ты им передай,
может, выпишут скоро …
Операцию сделают.
Доктор хороший».
… И здесь
мать сжимается,
словно вмерзает
в больничную койку,
и, как снежный комочек,
ко мне подползает …
И гладит
с виноватой тоской
невесомой рукой
мой дрожащий
затылок:
«Ты иди в детский дом …
Всё же лучше, чем дома …
Ты видишь, я отсюда
не выйду, наверно.
Так долго лежу.
И надежды немного…
Нет, не то я хотела –
я, может, поправлюсь,
нескоро …
А вам надо жить
и расти,
и учиться …
Подумай …»
Табуретка летит.
Я срываюсь.
Конфеты и яблоки
скачут.
В палате
становится жарко
и страшно мне
перед словами
«детский дом»,
«сирота»,
«беспризорность» …
Я костлявым кутенком
в ноги к маме
бросаюсь:
« Мам, ты слышишь,
я сделаю всё,
как велишь,
буду слушать сестру,
и драться не стану
портфелем
и тетрадку бросать,
если в ней
не пятёрка
и с учителем спорить
забуду …
Я сделаю всё, как велишь.
Дома всё приведу
и почищу –
из больницы придешь,
а у нас всё готово,
увидишь.
Мы так тебя ждём!
Я пойду в детский дом,
даю тебе честное слово,
только ты поправляйся …
Ты устала без нас,
а мы – без тебя …»
С той поры все дожди
и рыданья
травой обернулись
и цветами взошли.
Было все: детский дом,
операция,
выздоровленье.
Было главное –
мама жила.

С. Мекшен